Мелодия пустыни
У слов "пустыня", "речение", "говор", "заповеди" - "мидбар" - один корень, и в этой игре слов - вся глубина, весь смысл. Только на иврите они завораживают тебя своей тайной.
Когда я вижу пустыню, мне вспоминаются песни Шломо Бара. Их звучание сопровождает меня в пути. Я слышу голоса тарбуки, скрипки, тупим. И голос самого Шломо. Он то приближается ко мне, то отдаляется, как будто внезапно налетевший ветер отнёс его в сторону, как относит он запах дыма от медленно гаснущего костра. Его песни кажутся единым целым, подобно полноводному потоку реки, вобравшей в себя все притоки. Они словно бы вытекают одна из другой, наполняют друг друга. Истоки их в восточной музыке, но когда Шломо поёт, аккомпанируя себе на тарбуке, зал поёт вместе с ним, подчиняется его напряжённому ритму. У нас, евреев, общие корни: они отсюда, из этой земли, которую он так чувствует, языком которой говорит.
А-мидбар мидабер, а-мидбар мидабер
А-мидбар омер диврей сод кдумим.
У слов "пустыня", "речение", "говор", "заповеди" – "мидбар" – один корень, и в этой игре слов – вся глубина, весь смысл. Только на иврите они завораживают тебя своим звучанием, своей тайной. За каждым словом стоит своя ассоциация, и она ведёт тебя к тем великим мгновениям, которые преобразили сущность пустыни, навсегда связали её еврейской судьбой, оставив в её и нашей памяти неизгладимый след. Грозно, предупреждающе звучит четверостишье, а ритм всё нагнетается, и вот уже слова подобны несущемуся с гор потоку.
А-мидбар мидабер, а-мидбар мидабер…
А-мидбар омер диврей сод кдумим…
Кору дварим ба-мидбар,
Айта штика ба-мидбар…
А вот и попытка возможного поэтического перевода. В ней возможно только ухватить суть, но нельзя передать.
В устах пустыни – истина и суд,
Пустыня страхами полна.
Пустыня проверяет нашу суть.
В пустыне стынет тишина.
Скупо, как в Торе, воссоздана картина великих мгновений, когда пустыня стала свидетелем чуда, и Голос Б-га заглушал всё нарастающий звук шофара, и гремел гром, и сверкали молнии. Пустыня слышала речения, пустыня ожила, как оживает природа во время бури. А потом наступила тишина. Так бывает в душе человека, когда он должен осознать произошедшее с ним. "Сод кдумим" – тайны древности или древние тайны. Не всем дана подобная чуткость души и память, которая связывает его с прошлым. Голос у Шломо низкий, протяжный и бесконечный, как гряда гор вокруг, как печаль, как жалоба. Когда он поёт, вспоминаются пещеры Иудеи, забравшиеся в чрево гор, где когда-то искали прибежище оставшиеся в живых и чудом избежавшие плена иудеи. Здесь скрывались они, и земля помогала им, прятала от врагов. Утром, в горах, совсем близко к небу, они встречали рассвет, а вечером звёзды светили им холодноватым светом.
Шломо Бару кажется: когда-то он уже жил здесь. Может быть, был вместе с защитниками Масады. Он помнит, как, подобно красным птицам, летели навстречу крепости факелы. Ветер нёс их на своих крыльях. И они обрушились на стены и подожгли их. Он видит эти картины так осязаемо, как будто находился среди тех, кто принял решение не сдаться врагу, но умереть свободным. Он слышит музыку очень древнюю, образ земли, которой навеяны эти мелодии, – из далёкого прошлого. Как пришли к нему эти звуки? Какие ветры принесли мелодии пустыни, которую он прежде никогда не знал? Он убеждён: это память души. Она рисует ему картины иной реальности и ведёт его в творчестве, подавая свой голос в минуты высшего творческого напряжения. И тогда рождаются его песни.
Как композитор он мог родиться только здесь, на земле предков. Он вспоминает поездку в Америку: за девять месяцев своей жизни там он не написал ни строчки. Просто перестал слышать музыку. Но уже в небе над Израилем в нём зазвучала мелодия. Земля вернула ему утраченный дар, как награду за возвращение.
"Шадмати" – название одной из его песен, древнее, как предание, слово. Шдемо – поле, нива, шадмон – поля, нивы. Шадмати – моё поле. Так поле названо в Торе и у пророков. Не поле колосящейся ржи видит он, когда создаёт свою музыку, но пустыню. "Ты земля, пустыня, без дождя, без дерева, без тени", – обращается он к земле, словно ведёт с ней свой диалог. Ему ближе образ земли пустынной, где ничто не мешает её и твоему одиночеству. Тогда душа твоя рвётся в неведомые выси, и ты отдаёшься чувству свободы и возвышения. И так понятно его обращение к стиху Ханы Сенеш "Эли. Эли"
Боже, даруй бессмертие дали морской,
Вышине голубой,
Придорожной траве
На песчаной косе,
И молитве людской…
(Перевод Рины Левинзон).
Земля, море, небо и человек, благословляющий красоту и величие мира и возносящий мольбу Всевышнему, чтобы он даровал вечность созданной им гармонии.
Основа его песен – библейские источники. "Иврит потрясает своей красотой, – говорит он, – в нём – тайна мироздания". И снова всё то же слово "сод" – тайна. Она словно подстерегает его на каждом шагу. "Анохи эром вэрья" ("Я наг и обнажён") – слова эти варьируются в одной из его песен. Кажется, человек остался один в пустыне и именно здесь ему дано ощутить своё бессилие перед властью неведомого. "Наг и обнажён" – словосочетание из Пасхальной Агады и из пророка Иехезкиеля пробуждают во мне неожиданную и, казалось бы, далёкую ассоциацию. Вспоминается 139-й псалом царя Давида. В нём тоже ощущение человека перед вездесущностью Б-га. "Куда уйду от духа Твоего и куда от лица Твоего убегу? Достигну ли неба, – Ты там, сойду ли в преисподнюю – вот Ты! Поднимусь ли на крыльях зари и перенесусь на край моря, – и там Твоя рука поведёт меня, и поддержит меня десница Твоя". Всё та же обращённость к душе человека – вечная тема истинного творчества…
Я часто слушаю Шломо Бара. И покоряюсь ритму его песен. И кажется, они уносят меня в ночь, в горы, где слышен посвист ветра, где звёзды ярки, где чувствуешь свою связь с землёй и почти осязаешь тревожную тишину ночи.
напишите нам, что вы думаете о видео
Благодарю за ваш ответ!
комментарий будет опубликован после утверждения