Немного истории. Киббуц

Умань, Умань, Рош аШана

Немного истории. Киббуц

(часть третья)

Рав Хаим Кремер, рав Авраам Шмулевич

К началу

Немного истории

В последнее время мы стали свидетелями удивительных событий. “История” внезапно ожила и уже более не ограничивается школьными учебниками и покрытыми пылью монографиями. В Восточной Европе и там, где совсем недавно находился Советский Союз, перед нашими глазами продолжает разворачиваться захватывающая драма. Газеты полны фотографий, на которых изображены толпы людей, опрокидывающих одну за другой гигантские статуи. Мы не можем уследить за событиями, несущимися с ошеломляющей быстротой, в результате которых книги, карты и даже газеты устаревают, не успев выйти в свет. В Умани – крошечной точке на карте – ворота со скрипом распахнулись.

Казалось бы, вопрос исчезновения брацлавского хасидизма после кончины ребе Нахмана является лишь вопросом времени. Ребе вообще не оставил преемника. В большинстве хасидских дворов после смерти ребе на его место выбирался новый, часто сын или близкий родственник предыдущего. У ребе Нахмана было двое сыновей, но оба они умерли в раннем детстве. После его кончины не осталось никого, кто, как чувствовали хасиды, находился бы на том же уровне, что и ребе Нахман. Следовало ожидать, что его последователи, в конце концов, разойдутся каждый своим путем.

Так и произошло бы, если бы не реб Носон, которому на момент кончины ребе было всего 30 лет. После похорон ребе в Суккот 1810 года все хасиды, бывшие с ним в Умани, отправились по своим домам, каждый со своими мыслями, такими же безрадостными, как суровая украинская зима. Реб Носон, хотя и не был самым старшим из хасидов, был наиболее близок к ребе, и, конечно, был подавлен его ранней смертью. Но он просто не мог представить себе, что это – конец всей истории.

Недели проходили за неделями, и перед его мысленным взором проносилось все, что говорил ребе, особенно – о важности посещения его могилы. В течение нескольких месяцев, когда снег еще толстым слоем лежал на земле, реб Носон на повозке объезжал местечко за местечком и побуждал последователей ребе Нахмана собраться в их первое паломничество в Умань, молиться на могиле ребе на рош-ходеш (Рош-ходеш – начало нового месяца) месяца шват (январь) 1811 года…

Когда ребе Нахман впервые заболел, он сказал своим ученикам, что они должны продолжать следовать его путями, развивать и совершенствовать себя, и что к ним присоединятся даже те, кто не знал его, ребе Нахмана, при жизни, и они, в свою очередь, привлекут новых последователей – “…поскольку я выполнял, и буду выполнять”. Его обещание исполнилось. Старые хасиды привлекали новых, брацлавское движение стало расти, и Умань, естественным образом, все более и более оказывалась в его центре. Этот процесс особенно усилился после 1866 года, когда реб Нахман из Тульчина, ведущий ученик реб Носона, перебрался туда. Умань превратилась в место, из которого исходил свет чистой и искренней веры. Евреи со всей Украины, Белоруссии, Литвы, России и даже Польши приезжали в Умань в поисках живой Торы ребе Нахмана.

Затем наступили черные времена. Русская революция 1917 года сделала доступ в Умань намного более трудным. В 1919 году враждующие армии волна за волной проходили через город – и сотни евреев погибли в погромах. Новая советская власть делала все возможное, чтобы подавить еврейскую религиозную жизнь, и, в конце концов, после долгих лет преследований, в 1937 году власти закрыли синагогу брацлавских хасидов, превратив ее в фабрику металлоизделий.

Когда в 1941 году в Умань пришли нацисты, они депортировали все еврейское население города, убив при этом около 17 тысяч человек. Кроме того, они постарались нанести как можно больший ущерб кладбищу, стремясь стереть любую память о евреях, как живых, так и мертвых. После войны советские власти объявили, что, так как весь район, где находилось кладбище, разрушен, он будет отдан под застройку. При Сталине любой, кто отважился бы подать прошение о сохранении еврейского кладбища, рисковал головой. Казалось, могиле ребе суждено исчезнуть с лица земли. Так должно было случиться. Но так не случилось. Среди груд камней, оставшихся на месте кладбища, реб Завел Любарский смог отыскать следы двух столбов от ограды, которые стояли в голове и в ногах могилы. Участок земли, на котором находилась могила ребе Нахмана, был приобретен реб Даниелем, гером (перешедшим в иудаизм). Было установлено точное местонахождение могилы. На участке было выстроено здание так, что его внешняя стена проходила точно по краю могилы, которая, таким образом, оказалась спрятанной внутри двора частного дома. После отъезда реб Даниеля в Израиль дом перешел в руки нееврейской семьи.

Следовавшие одно за другим бедствия и сталинские репрессии заставили остатки брацлавской общины уйти в подполье. Любое посещение цийуна (надгробья) происходило тайно. Тем временем те, кому удалось эмигрировать, основали новые центры брацлавского хасидизма в Израиле и Америке. До 60-х годов доступ в Умань для евреев из-за границы был полностью закрыт, но это не могло помешать им изучать труды ребе Нахмана, следовать его советам и слушать рассказы стариков о том, чем была когда-то Умань.

Первый просвет в железном занавесе образовался летом 1963 года, когда один из учеников покойного р. Цви Арье Розенфельда встретился в Москве с реб Михлом Дорфманом и рассказал ему о своем желании посетить Умань, что, по тем временам, представлялось совершенно невозможным. Реб Михл согласился встретить его в Киеве и сопровождать в Умань. В случае задержания они рисковали арестом. Однако, в конце концов, поездка окончилась благополучно, и таким образом впервые за более чем 30 лет ворота в Умань оказались приоткрыты.

Следующей зимой группа из 11 человек из США, под руководством рабби Цви Арье Розенфельда, отправилась в Умань.

Вслед за ней последовали и другие, но поскольку в этом районе находились военные объекты, власти пытались всеми возможными способами затруднить доступ туда. Необходимо было приехать в Киев только для того, чтобы подать заявление на получение специальной визы в Умань, которую могли выдать, а могли и нет, и евреям приходилось уезжать ни с чем обратно в Америку. Даже если визы и выдавались, было запрещено посещать город без сопровождения, и, конечно, оставаться в нем на ночь.

Реб Носон сказал однажды: “Даже если дорога в Умань будет вымощена ножами, я проползу по ней, только бы быть на могиле ребе Нахмана”. Для наиболее преданных брацлавских хасидов посещение “цийуна” – могилы ребе Нахмана было мечтой всей жизни. Для того чтобы обмануть бдительность советских властей, евреи прибегали к всевозможным уловкам, иногда даже идя на значительный риск поездки в Умань без визы. Один из главных принципов учения брацлавского хасидизма гласит, что препятствия на пути к достижению святой цели посылаются лишь для того, чтобы увеличить нашу решимость и желание достигнуть ее. Как много молитв возносилось в надежде достигнуть Умани! И они получали ответ. Так или иначе, но тоненький ручеек посещавших “цийун” не прерывался никогда. Особенно же велико было желание брацлавских хасидов быть с ребе на киббуц Рош-а-Шана…

Киббуц

Каждый год последователи ребе Нахмана съезжались к нему, чтобы вместе провести Рош-а-Шана, Несколько сот человек собралось на Рош-а-Шана 1810 года. Именно к этому Новому году относятся слова ребе о том, как важно приходить к нему на Рош-а-Шана. “Никто не должен отсутствовать, – говорил он, – вся моя сущность – это Рош-а-Шана” (Хаей Моаран, 403). Через 18 дней ребе Нахман скончался. Почему же, прекрасно понимая, что это его последний Рош-а-Шана, ребе так много говорил о том, как важно приходить к нему в этот день?!

Об этом раздумывали многие хасиды, но именно реб Носон понял, что имел в виду ребе. Так же, как приходили они к ребе Нахману на Рош-а-Шана, хасиды должны продолжать в будущем приходить на его могилу. Одной из основных задач реб Носона, когда зимой 1811 года он организовывал первый кибуц (Киббуц – дословно с ивр. – собирание, коллектив, от корня קבצ – собирать. Так еще в начале 19 в. брацлавские хасиды стали называть свои собрания на Рош-а-Шана. Впоследствии это слово было заимствовано первыми для обозначения сельскохозяйственных сионистских коммун), первое паломничество на “цийун” ребе Нахмана, было донести эту идею до всех остальных хасидов. Из нескольких сот человек, собравшихся в Умани в последний Рош-а-Шана, на следующий год прибыло лишь несколько десятков. Однако этого было достаточно, чтобы реб Носон почувствовал уверенность: эти собрания будут продолжаться, И действительно, год от года они становились все более и более многочисленными.

Вначале брацлавские хасиды молились в местной синагоге. Однако через 10 лет их количество так возросло, что здание уже не могло вместить всех. Каждый год приходилось подыскивать новое место для молитвы, Вскоре для реб Носона стало ясно, что единственным решением вопроса является строительство собственно брацлавской синагоги в Умани. Огромные цены делали это чрезвычайно трудным, но на Рош-а-Шана 1829 года реб Носон понял, что у него нет выхода. Он опасался, что если не обеспечить достаточно места для всех прибывших, теснота заставит многих отказаться от поездки, и ежегодные собрания (киббуцы) окажутся под угрозой.

Следующие несколько лет оказались годами бедствий: одна за другой следовали суровые зимы, эпидемии, наложившие свою печальную дань и на многие брацлавские семьи, и, наконец, польское восстание, из-за которого любая поездка для сбора средств превратилась в смертельно опасное предприятие. Тем не менее, несмотря на трудности, реб Носон сумел приобрести подходящий земельный участок, получить разрешение на постройку, купить бревна и другие стройматериалы и начать строительство. К лету 1834 года брацлавская синагога, которая стала известна просто как “клойз” (Клойз, слово на идиш – дом учения и молитвы, синагога), была почти готова и смогла принять молящихся, прибывших на Рош-а-Шана. Реб Носон приобрел прекрасные свитки Торы, книги и все остальное, необходимое для синагоги. Он был переполнен радостью.

Однако радость эта оказалась кратковременной. Все эти годы существовали силы, ненавидевшие брацлавский хасидизм. До поры до времени они не проявляли себя открыто. Сейчас же, расчетливо выбрав время, они перешли в наступление. Антагонизм по отношению к ребе Нахману всегда существовал среди тех, кто ощущал в его учении вызов своему самодовольному существованию. После кончины ребе противодействие оказалось направленным как против всего брацлавского хасидизма в целом, так и, в особенности, против реб Носона, ибо он, как никто другой, способствовал распространению учения ребе Нахмана. Сейчас же эта ненависть вспыхнула с особенной яростью. Последовавшие за тем события, к сожалению, не принадлежат к числу самых достойных в еврейской истории. Противники реб Носона донесли русским властям, что он является “лжепророком” и что его “изменническая” деятельность якобы направлена против царского престола. Реб Носон был арестован, сослан в Немиров, его родной город, и посажен под домашний арест.

За неделю до Рош-а-Шана 1835 года реб Носон тайно, посреди ночи, покинул Немиров и отправился в Умань. Он надеялся, что хотя бы сейчас, перед “десятью днями покаяния” (“Десять дней покаяния” – дни между Рош-а-Шана и Йом-Киппуром), его враги оставят его в покое. Однако они вновь донесли на него властям, и ночью перед Рош-а-Шана вооруженные жандармы пришли арестовывать его. Благодаря вмешательству руководителей уманских маскилим (Маскилим – сторонники Ѓаскалы, светского просвещения), которые пользовались авторитетом в глазах властей и с которыми реб Носон всегда поддерживал хорошие отношения, ему все же было разрешено провести праздник в городе. Позднее, когда реб Носон рассказывал о тех трудностях, которые ему пришлось тогда преодолеть, он говорил, что это был самый значительный и важный Рош-а-Шана в его жизни.

Учение ребе Нахмана продолжало распространяться все шире и шире, из все более и более отдаленных мест собирались на новогодний “киббуц” евреи. К началу 1900-х годов люди приезжали, несмотря на все трудности дальних путешествий в “дотехнологическую” эру, из Польши и даже из Эрец-Исраэль, где начала формироваться брацлавская община. Однако после 1917 года границы России оказались закрыты. Тогда хасиды стали собираться на Рош-а-Шана в польском городе Люблине и в Иерусалиме. В 1940 годах рабби Авраам Штернгарц, внук реб Носона, прибывший в Эрец-Исраэль незадолго до начала войны, организовал ежегодный “киббуц” в Мероне, на могиле рабби Шимона бар Йохая, автора книги “Зоар”.

В условиях жестоких преследований еврейской религии в Советском Союзе встречи на Рош-а-Шана в Умани приходилось проводить тайно. Однако даже после войны немногие оставшиеся в живых и на свободе брацлавские хасиды продолжали, несмотря на риск ареста, тайно поддерживать в Умани миньян на Рош-а-Шана. Тем временем, в связи с перемещением центра брацлавского хасидизма в Израиль и в США, наибольшее значение получили ежегодные собрания в Израиле.

В 70-х и 80-х годах существовали “киббуцы” в Мероне и Иерусалиме, привлекавшие по нескольку тысяч человек каждый, а также менее крупные – в Нью-Йорке и (позже) в Манчестере.

Собрания в Мероне и Иерусалиме являлись подлинным событием. Много усилий прилагалось к тому, чтобы разместить всех прибывших, организовать питание и т.д. Два дня интенсивных, напряженных молитв, совместных трапез, изучения Торы, хасидских песен и танцев создавали уникальную атмосферу, которая оставляла неизгладимое впечатление у многих из тех, кто никогда в жизни не был в Умани и даже не мечтал, что когда-нибудь сможет отправиться туда. Иногда во время танца несколько человек начинали петь традиционный брацлавский напев; “Умань, Умань, Рош-а-Шоно…” Но если бы кто-нибудь сказал им, что вскоре они действительно отправятся в Умань на Рош-а-Шана, они рассмеялись бы, как смеялись когда-то Авраам и Сара, услышав, что в столь позднем возрасте у них родится сын.

Но он действительно родился! И брацлавские хасиды вернулись в Умань – несмотря на железный занавес. Притягательная сила “цийуна” ребе Нахмана никогда не ослабевала для его последователей. Но в начале 80-х годов все большее число евреев приезжало в Умань из США, Британии и даже Израиля. Советские власти отклоняли все просьбы об организации поездок именно на Рош-а-Шана – даже оставаться в городе на ночь по-прежнему было запрещено. Но хасиды продолжали настаивать… и продолжали молиться.

И, наконец, в 1988 году этот день настал. После долгих переговоров Советы отступили, и 250 человек получили разрешение провести Рош-а-Шана в Умани. Однако даже после этого власти несколько раз меняли свое решение, создавая бесчисленные препятствия для осуществления соглашения. Но, в конце концов, буквально чудом, поездка все-таки состоялась. Единственная в Умани гостиница – старое, неказистое, запущенное здание, похожее скорее на армейские казармы, оказалось заполнено хасидами, которые пели, танцевали и изливали свое сердце в молитвах, заставляя пораженных местных жителей взирать на происходящее в полном недоумении.

На следующий год приехало уже более тысячи человек. В десяти минутах ходьбы от места погребения было снято пустующее здание фабрики. Цеха были быстро превращены в синагогу, обеденные помещения и общежития. Еду доставили из Израиля. Откуда-то стали появляться и присоединяться к празднеству пожилые евреи, всю свою жизнь прожившие в Умани. Вид сотен их свободных собратьев, буквально танцующих на улицах, в конце концов, убедил их, что можно расстаться с вечным страхом, который за долгие годы сталинских, нацистских и пост-сталинских преследований стал их второй натурой. На Рош-а-Шана 1990 года количество прибывших удвоилось и достигло двух тысяч. Еще более вместительная фабрика была снята в двух минутах ходьбы от места погребения. Как сказал однажды ребе Нахман: “Каждый год люди жалуются, что предыдущие годы были лучше и что время сейчас не такое хорошее, как было раньше. Но на самом деле верно обратное. Сейчас Б-г направляет мир лучше, чем прежде” (Сихот а-ран, 307).

К продолжению

С наследием раби Нахмана на русском можно познакомиться здесь

Редакция Бреслев Израиль сердечно благодарит рава Хаима Шмулевича за любезное разрешение опубликовать этот текст и за содействие в публикации.